Оправданное беспокойство

Интересно, что самые по-хорошему предвзятые слова о ситуации в историческом Петербурге прозвучали от нашего московского собеседника, архитектора Михаил Анатольевич Филиппова, в центре Москвы. Но удивляться не будем: во-первых, как архитектор он формировался именно в Ленинграде и Петербурге. Во-вторых, именно москвичам, пусть даже некоренным, свойственна неподражаемая уверенность в оценках и принципиальная пристрастность высказываний, которой в изобилии наполнено это интервью. В-третьих, проекты нашего собеседника — лучшее и нечастое доказательство, что в историческом контексте можно и нужно работать аккуратно, смиренно и хорошо. Или: полезно, прочно, красиво.

–Петербург — единственный мегаполис Европы, а может быть и всего мира, где сохранилась градостроительная среда XIX века. Такой целостностью не обладают ни Париж, ни Лондон, ни даже Рим. Петербург часто сравнивают с Венецией, но она очень мала и воспринимается как законсервированный плавучий музей. А Петербург имеет чудесную, неповторимую судьбу, которая противоречащую всем предсказаниям, что ему «быть пусту». Наоборот, это единственный город дореволюционнйо красоты — той, что сложилась до потрясений, до тоталитарного и технократического общества. Словом, до всего, чем наградил человечество XX век. Город по-барски свидетельствует, что красота существует. Он не является ни собственностью петербуржцев, ни тем более строителей, готовых заработать несколько сотен тысяч долларов и для этого испортить самый известный в мире городской ансамбль.

Но сегодня есть ощущение, что город в скором времени погибнет: о приближающейся катастрофе говорят результаты конкурса на проект нового здания Мариинского театра. Следом, над Ростральными колоннами, уже возникают железобетонные каркасы. Ни в какое советское время, и ни за какие деньги раньше такого случиться не могло: Петербург является родиной градостроительной регуляции и охраны памятников. Это беда, с которой мы будем бороться, и если не хватит собранных нами подписей, мы обратимся в международные инстанции.

— Но как же обновлять центр города? Ведь что бы не говорили о новых правилах регулирования застройки, в городе полно «лакун» — и откровенных бесперспективных руин, и пережитков вроде старых заводов, и пустырей…

— Необходимо вернуться к средовому подходу, который возник именно в Петербурге. Одним из первых большевики издали декрет об охране памятников. Известен плакат Ивана Фомина, что памятники старины нужно беречь. В течение десятилетий прекрасно сохранялось понимание, что город имеет определенную стилистическую ткань, что она является материей абсолютно конкретной. И, как нельзя представить «современное прочтение» ордера классики, так же нельзя оперировать модернистскими понятиями «пространство», «ритм», если совершенно ясна волна стилистической характеристики — ордерной архитектуры, в которой построен Петербург. Можно ли на конкурсе красоты выставить манекен с «современным решением» формы уха или носа, вместо «замшелой традиционной»? Или же среди живых участниц представить выполненную с идеальными пропорциями композицию из кубов и конусов? Ответ очевиден, и тем более не требует доказательств в Петербурге. Но вместо этого архитекторы начинают практиковать старинный, «азиатский» способ самоутверждения: вместо того чтобы смиренно подойти к наследию мастеров прошлого, они стремятся вторгнуться в сложившуюся среду и доказать всем, что тоже «имеют право» сказать в ней что-то. И вторгаются. 

Причем это происходит при удивительном равнодушии и профессиональной, и любой другой общественности. Помните, какие шумные демонстрации по поводу спасения гостиницы «Англетер» шли в начале «перестройки»? Она не была шедевром, в ней лишь были реконструированы интерьеры. Это уже «перестройка», но и в самую глухую эпоху, когда обком возглавлял Г. В. Романов, против разрушений памятников устраивались акции протеста, в них принимали участие и ученые, и общественные деятели. Власть обладала нешуточными средствами подавления инакомыслящих, и с тем большим мужеством реагировали на вторжение в историческую среду ленинградцы.

Но сейчас обратный феномен. При полнейшем общественном равнодушии прошел недобросовестный конкурс на новое здание Мариинки. Сейчас рассуждают, что «город выбрал современный проект». Но, насколько знаю, горожане не выбирали ничего. На конкурс выставили только особым образом подобранные проекты. Меня к участию в конкурсе под разными предлогами не допустили, вероятно потому что я — совершенно точно — сделал бы «средовую вещь». Не скажу что это был бы шедевр, но население было бы уверено, что дом стоял здесь еще при царе. На конкурсе сознательно отбиралась вне-средовая, агрессивная вещь. Таков был и первый проект, спровоцированный, по отзыву его автора, образами пластиковых пакетов на помойке Лос-Анджелеса. Этого-то поэтического образа нам недоставало в Петербурге, его-то и надо было реализовать на компьютере. Он был отвергнут, но вместо него посреди города вырастет огромный, бесконечно устаревший провинциальный «лапоть». Немногие видели здание Национальной библиотеки, спроектированной победителем конкурса, но кто видел, поразились бы выбору петербуржцев. В свое время Корбюзье подбросил архитекторам маленькую интеллектуальную шутку — план перестройки Парижа, возведение колоссального небоскреба у Лувра и сносом половины исторической застройки. Это был эпатаж, PR, и никто не воспринял это предложение всерьез. Кроме победителя конкурса, который, кажется, попытался воплотить эту не более чем шутку в своем проекте. Но реализация таких проектов несет далеко не шуточные последствия. В чем значение таких провокаций? Как это произошло в Париже, проект позволит огромному количеству застройщиков и второстепенных архитекторов начать разрушения, наплевав на предшественников. Это будет происходить под рассуждения о «прогрессе», о «жилье для народа». Но при этом такие высказывания — не более чем система лжи и заклинаний, в действительности направленных на уничтожение архитектуры…

— Да, но «народу» действительно нужно «жилье»… Если речь идет о центре, то элитное.

— Качественное жилье можно строить, не прибегая к типовой коробке индустриального домостроения и эстетике, которая с ним связана. На Петроградской стороне в XIX веке не было ни одного каменного дома, и лишь в начале XX века был выстроен огромный кирпичный район. Уверяю Вас, выход «квадратного метра на душу населения» на Каменноостровском абсолютно превышает любые Ульянки, Гражданки и прочие ленинградские новостройки. Индустриальное жилье оказывается несколько дешевле лишь если вся строительная индустрия развернута в русле этой технологии. А учитываем ли мы, что срок службы панельного дома лет примерно тридцать, а дома на Петроградской служат до сих пор, хотя и пережили один-два капремонта? Получается, что за время эксплуатации этих домов прошли бы  три цикла панельного домостроения. И эти циклы не безобидны, потому что построенные коробки занимают то место, где могла бы вырасти нормальная архитектура. Свалка и пластиковые пакеты не безобидны — мы не просто уничтожаем сырье, но и засоряем место, где могла расти трава.

— В чем же корень зла?

— Архитектура — органически взаимосвязанная триада Витрувия «польза, прочность, красота». Выкинем «красоту», и, казалось бы, остались «польза» и «прочность». Однако строение будет и бесполезным, и на поверку непрочным. При этом — бесконечно некрасивым. Такая архитектура не выполняет свою задачу, она — ошибка человечества. Нужно признать, что индустриальное домостроение и связанная с ним стилистика — ошибка XX века, и перетаскивать ее в век XXI будет еще большей ошибкой. Платой на нее будет уничтожение старинных городов.

— Так что же делать?

— Не лезть в город с мелкими амбициями, потому что в попытках «стилистического обновления» городской ткани ничего, кроме амбиций, нет. «ЛенЖилНИИПроект» занимался реконструкцией лакун — они застраивались традиционными для Петербурга зданиями, казалось бы, скучными. Но именно этот ход — идеальный: сам не умеешь — посмотри, как другие. А не подчеркивай собственное провинциальное самолюбие, срисовывая что-то на тему Потсдамер Плац.

— То есть нужно копировать?

— Почему копировать? Я не копирую, а рисую. Но надо рисовать, смиренно глядя на соседние здания. И это очень даже возможно, строить новые здания, в стилистике, которая соответствует сложившейся архитектурной среде. Может быть, даже обогащая ее: один из самых дорогих на сегодняшний день объектов недвижимости — «Дом Толстого», который великолепно оживил свой район. Да и выход полезной площади в проекте, который выполнен в старинной стилистике, может позволить застройщику заработать. Если посмотреть на некоторые здания, что построены недавно в центре Петербурга из хромированного металла и полированного стекла, то очевидно, что их стоимости с лихвой бы хватило на разработку традиционного фасада. За те же деньги вполне можно спроектировать и построить нечто более человеческое.

Вообще, с чисто экономической точки зрения, разрушение исторической среды шаг чрезвычайно недальновидный. Петербург не является серьезным финансовым, политическим, экономическим центром — в нем высокая стоимость жилья абсолютно ясно, непосредственно связана с красотой города. Не с зеленью — ее полно в Ульянке, но там элита жить не будет. Не с исторической средой — на Юго-Западе Петербурга сохранилась целая система старинных усадеб, только она разрушена многочисленными включениями. И не в размерах Невы… Сейчас главное достоинство жилья в центре — вид из окна. Но если вид из окна «закончится», то те, кто вложил в него деньги, окажутся в другом городе — таком, куда не имело смысла вкладывать средства.

— Но есть и другой подход — это «сохранить все как есть», с неприятием «новодела»…

— Охранять город с музеефикацией фактуры — другая сторона модернистского подхода. Да, это чрезвычайно важно в некоторых случаях, но не работает в градостроительстве. Консервировать нужно не конструкции, а классическую культуру, из которой вырос город, а попытка музеефикации всего и вся сводит на нет разумную идею охраны памятников. Не случайно городские советы при ГИОПах в регионах порой воспринимаются как сборище городских сумасшедших, желания которых невыполнимы. Такие советы являются провокационным доказательством бессмысленности и невозможности сохранять историческую среду. «Венецианская хартия», которой любят размахивать и которую подписало полтора человека, к России не имеющие отношения, говорит примерно следующее. Каждая реконструкция должна демонстрировать свою инородность реставрируемому предмету, тогда музеефикация среды будет заметна. Переведем: если старинный двор-колодец перекрыть светопрозрачным фонарем, а внутри сделать панорамные лифты, то Венецианская хартия слова не скажет против. Но почему-то, когда я предложил проект реконструкции световых двориков Михайловского дворца Русского музея, в этом духе, некий эксперт вообще отказался рассматривать этот проект, а других я прошел без проблем.

— Как полагаете, куда же вывезет стилистическая кривая?

— Не хочу влезать в роль пророка, потому что вызову большое количество проклятий на свою голову. Но думаю, что у современная архитектура не в состоянии диктовать альтернативу старой городской среде. Хотя бы потому что Петербург творился 250 лет, и почти 70 процентов сохранившейся исторической застройки возникло в последние перед революцией годы. Но затем в мире наступила эпоха дизайна, и встала проблема «языкового барьера» между искусством архитектуры и искусством дизайна. Как если бы мы попытались перенести приемы кинематографа в театр, и наоборот — такие попытки провальны. «Дизайн» просто вырос до монументальных размеров... Но дизайнеры работают над подвижными предметами. Сравните каравеллу, на которой Колумб открывает Америку, с архитектурой той же эпохи. В «Санта-Марии» или «Пинте» совершенно нет устойчивости, монументальности ренессанса. Они построены в дизайне машин, на том, своем уровне…

Это мелочное модернистское, дизайнерское формообразование давно себя исчерпало в бесконечном повторении одного и того же. Это уже «прошлогодний скандал», никто не в состоянии отличить друг от друга «новые» районы — они кажутся нарисованными одной рукой. Хорошо, что никто не знает и знать не хочет имен архитекторов, которые их создавали. И красота, изгнанная из триады Витрувия, стала в новой культуре чем-то неприличным. Отсюда, собственно говоря, и возникают «мессиджи», и прочая. Но в то же время старая усадьба, старая церковь в новом районе становятся акцентом, они организуют вокруг себя пространство. А не наоборот — и здание современной архитектуры в центре разрушит среду, будет отторгнуто ею.

— Допустим, но может быть, это и был новый «мессидж» эстетике XX века — построить те здания, что покажут движение, а не устойчивость, динамику, а не монументальность… 

— А нужен ли, господа архитекторы, вообще какой бы то ни было «мессидж»? Взрыв атомной бомбы над городом тоже мессидж, да еще какой. Это невероятная иллюзия — осуществление мессиджа, реализация творческого самолюбия. Потому что чем больше господа архитекторы заботятся о своем месте в истории, о своей известности, чем больше используют модернистскую мифологию «творца, противопоставившего себя миру», тем в большую безвестность, ранжированность и провинциальность уходят. Классики никогда не шли по пути «нового и прогрессивного», наоборот — их новое всегда было возвращением к красивому старому. Ренессанс — это стремление вернуться к изящному вкусу древних, а не попытка подпрыгнуть и заглянуть вперед. Росси делал свои «ампирные сараи» почти так же, как и Стасов, и почти так же, как делали древние. Мессидж был не нужен. Андрей Рублев и Дионисий писали по прорисям — они вообще имели минимум возможностей для формотворчества в искусстве. Но именно Рублеву принадлежит место самого крупного художника в русской культуре, самого «раскрученного», если можно так выражаться о преподобном Андрее. Потому что форма порождает редчайшее богатство духовного содержания.